Рассказ Ирины Родионовой «Йән» развертывается сразу в двух жанровых плоскостях, которые теоретически должны не особенно сочетаться. Но сочетаются! С одной стороны, «Йән» — рассказ-эпопея, пунктирная семейная сага, где впроброс и на малом объеме (но в развитии) дана история целой семьи, а то и народа. С другой стороны, Родионова пишет камерную элегию, в которой ожидания как героев, так и читателей не то чтобы не исполняются вовсе, но — иначе. Так, долгожданная и судьбоносная невстреча героев все же оборачивается иной встречей со своими. И несмотря на трагичность фактуры рассказа, его основной посыл вполне жизнеутверждающий.
Иван Родионов
Ирина Родионова родилась в 1995 году в Новотроицке Оренбургской области, педагог-психолог по образованию. Публиковалась в литературных журналах «Роман-газета», «Новый мир», «Звезда», «Аврора», «Бельские просторы» и других. Автор книг «Поросль» и «Душа для четверых». Участник литературного фестиваля им. Михаила Анищенко в Самаре, совещаний молодых литераторов Союза писателей России в Химках, школ писательского мастерства в Приволжском федеральном округе, совещания молодых литераторов «Драматургия слова» в Уфе, Форума молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (Липки), мастерской АСПИР. Обладатель литературной премии им. Левитова, премии им. Рычкова и спецпремии им. Аксакова. Неоднократная финалистка, лауреат конкурса «Новая детская книга» от издательства «Росмэн» в номинации Young Adult.
Йән
Поезд тряхнуло, и внутри у Дилары все улеглось.
Всего миг — рывок и скрежет, чей-то оглушительный вздох, качка пейзажа за окном… И тишина, лишь нервные смешки да к чьей-то свалившейся в проход сумке потянулись сразу несколько рук. Дилара улыбнулась соседям, поправила платок на заплетенной черно-серой голове и снова выглянула в зелень.
Спокойствие было быстрым и мнимым. Снова потянуло, тонко задрожало внутри. Дилара в сотый или тысячный раз — она давно сбилась со счета, хоть и пыталась поначалу отмерять каждый взгляд, лишь бы отвлечься, — заглянула в мобильный. Это дочь подарила ей смартфон, дорогой и тонкий, с блеском, но Дилара все равно не могла к нему привыкнуть. Оправдывалась старостью, пустотой в голове… Сколько привычный кирпичик телефона был с ней, десять, пятнадцать лет?.. Поцарапанный, побитый, он звенел по-прежнему бодро.
Дилара не умела так просто отказываться от родных.
Да ни от чего не умела отказываться, даже от сустава в правой коленке — врачи и так ее, и сяк, а она ни в какую. Не лягу под нож. Свое колено, хоть и больное, привычней.
Сеть то появлялась, то пропадала, карабкалась белыми лесенками в углу экрана. Редкие деревеньки, словно серые пятна древесного мха посреди листвы, сменялись бесчисленными гаражами, плоскими хрущевками и вновь таяли среди лесов. Дилара ждала сообщения, звонка — чего угодно.
Билал обещал ждать ее на вокзале.
Она впервые ехала в башкирскую столицу, хоть и давно мечтала увидеться с городом, запомнить его. Маленькую Дилару отправляли к картэсэй в деревню под Уфой, но оттуда не осталось практически ничего, кроме тяпок с занозистым древком, полуденного блеска воды и мелкой душистой земляники, которую сколько не ешь, все мало. Родители еще до рождения Дилары перебрались в Подмосковье, там она выросла, но смоль волос, прямые росчерки бровей, будто угольком по белому лицу провели, но темные проницательные глаза — всюду из нее выглядывала картэсэй. Дилара смотрелась в нее, чахлую и загорелую, как в речное отражение, чуть зыбкое, но знакомое до мурашек.
Дилара никогда не видела Билала вживую. Двоюродный брат — какое счастье…
Она всегда мечтала о большой семье, всегда. Родители говорили, что смогут поднять лишь одного ребенка, и раз уж честь эта выпала Диларе, то стоило бы радоваться, а не канючить. Мелкой она все думала, чего же там поднимать — папа легко подбрасывал ее под потолок, да и в озере Дилара спокойно прыгала с отцовских плеч, это же ерунда, так почему они не хотят подарить ей братика или сестричку… Мама была башкиркой, отец — метисом, но называл себя русским. Они загрузили контейнер с мебелью и вещами, когда решили переехать поближе к Москве, но почти не взяли с собой традиций, обычаев и семейных историй. Пропадали на работе, Дилара росла сама по себе, за ней приглядывали то одна, то другая соседка.
Никто из них особо не знал родного языка, так, порой проскакивало что-то между делом, и Дилара сразу бежала за блокнотиком, записывать. Называла маму әсәй, и мама каждый раз улыбалась этому со светом во взгляде, с легкой тоской. В большой коммунальной квартире они жили, словно в скворечнике, а маму тянуло к земле.
Потом спокойствие закончилось, грянули девяностые. Родители радовались, что семья их была такая маленькая и привычная к трудностям, никаких галчат и голодных ртов, одни лишь друзья-приятели. На каждую их встречу мама жарила оладьи из муки и молока, умела накрыть пышный стол даже в те дни, когда казалось, что им совсем нечего есть. Гостям раздавали все, что было в комнате: подшивки газет, браслеты из ракушечника, стеклянные елочные игрушки, смешных ватных медведей… Диларе нравилось, когда дома нельзя было ступить, чтобы не запнуться о чьи-то ободранные ботинки или вытянутые в проход ноги. Она без конца выспрашивала о родственниках.
Дилара знала, что где-то там, в далекой Башкирии жила ее родная кровь: двоюродные братья и сестры, тетьки, дядья, бабушка… Катала во рту шарики слов — «ағай», «апай», «ата-бабалар». Слова казались ей холодными, стеклянными, непривычными для слепого городка, в котором из радостей-то было разве что сесть на электричку и домчаться до столицы, гулять под разноцветными зонтиками, покупать сливочное мороженое…
Картэсэй не стало, когда Дилара пошла в первый класс — на похороны ее не взяли, мала еще, нечего глаза пугать. Когда мама вернулась, то перед сном, вместо сказок, рассказывала Диларе, как на помин пришло полдеревни и все провожали бабушку добрым словом. Картэсэй на выглаженной крапивной простыне выглядела такой же сильной и даже чуть улыбалась застывшими губами, в саване ее вынесли до ворот и мужчины пошли дальше, а мать стояла в дверях и глядела, как солнце окутывает картэсэй белым светом…
Дилара и учиться хотела в Уфе. Ей казалось важным приехать на эту землю, хоть раз прийти туда, где вечным сном спала ее картэсэй. Дилара окончила гимназию, познакомилась со студентом-химиком, влюбилась и быстро позабыла о давней мечте. Кризис, один за другим, ленивые голубцы без мяса, вечные макароны на столе. Муж, который устраивался то лаборантом на щебеночный завод, то сторожем на частное предприятие, и сама Дилара, которая в перерывах между воспитанием дочери и сына подрабатывала продавцом и мыла полы — всем им думалось не о счастье, а о выживании. Сына она едва выносила, всю себя отдала детям, ничего не попросив взамен. Жила так, как жили все. Они с мужем копили на машину, разбили в пригороде небольшой огород, купили подземный гараж.
Жизнь была сложная, некогда было думать о далеких родственниках. Мама перед уходом все твердила о брате Ильясе, как он лучше картэсэй заплетал ей косу и с великой осторожностью приносил лягушек в кулаке, показывал их сестренке. Мама просила найти его. Знала, что у Ильяса были два сына и дочь: Билал, Алексей и Марина. Помнила даже, что Марина много болела и умерла совсем молоденькой, Алексей часто выпивал. Билал был младше Дилары на несколько лет, но вдруг бы они подружились, вдруг… Дилара готова была пообещать умирающей матери все, что угодно, тем более эти лихорадочные слова пробудили в ней что-то глубоко забытое.
Выросла дочь, быстро тянулся к солнцу сын. Дилара осела в торговом центре, в отделе с нитками. Завела дружбу с вязальщицами со всего города, заказывала для них лучшую пряжу и новенькие блестящие крючки, обменивалась схемами, хвасталась то джемпером, то варежками. Когда покупателей не было, включала радио и вязала спицами. Обвязала и мужа — он стеснялся ходить в ее вещах, оставлял для дома, а на работу истаскивал серые и коричневые пиджаки, — и дочку, и внуков… Лишние вещички стирала и отдавала знакомой в интернат для слабовидящих детей. Много курила, любила конину в консервных банках, яблоки с огорода. По памяти рисовала куцее семейное древо.
Билала нашла дочь Дилары, подарила как-то вечером конвертик, и Дилара с горечью подумала, что там снова деньги. И дети, и внуки жили небогато, радовались кремовым тортам по праздникам, покупали стиральные машинки и утюги в кредит. Дилара отказывалась брать деньги, а если конверт все же запихивали ей в сумку, то понемногу отдавала каждый раз, когда дети заглядывали на чай. Ничего не осталось в Диларе от той маленькой башкирской деревеньки, где жила картэсэй. Но корни тянули, звали ее. Ночами Диларе снилось, как она бежит за братом по реке, по воде, а Билал рассеивается в тумане белой дымкой.
В конверте лежал номер телефона, нацарапанный синей ручкой. Дилара с трудом заставила себя улыбнуться, обняла дочь. Домашняя рубашка в тот вечер сильно давила ей в плечах.
— Это что? – спросила тихо.
— Кто, — поправила дочь и прищурила хитрые глаза. — Это Билал.
Дилара не смела шевельнуться — она не заметила, как сползла улыбка, как за столом замолчали, как муж осторожно взял ее под локоток. Держала бумажонку, выдранную, кажется, из тетради в клетку, и молчала. Главное, чтобы не гипертония, чтобы не подскочило давление, она ведь испортит всем вечер… Сын шикнул на детвору, что крутилась под ногами, цеплялась за стол. Дилара поймала кого-то из них, схватила, прижала к себе.
— Ты рада? — склонилась к ней дочь.
Вместо ответа Дилара заплакала и быстро спрятала слезы в полотенчико для грязных рук.
Сначала они попробовали с Билалом списаться, потом — созвонились, потом дочь настроила Диларе видеосвязь. Говорили скупо, рвано, вспоминали деревню, подводили итоги жизни. Билал жил в разводе, без детей и внуков — «Не пошло как-то у меня», — работал обходчиком железнодорожных путей, жил в аварийном общежитии. Отчаянно стыдился и бедности своей, и косящего глаза, и отекшего лица. Он был лысый и темноглазый, и в улыбке его Дилара видела что-то от картэсэй, от собственного сына.
Они пробовали говорить снова и снова, и муж Дилары шутил, что скоро начнет ревновать. «Родня!» — махала на него Дилара и садилась перед монитором. Дочка настаивала, мол, смартфон-то лучше, можешь лежать на диване и болтать битый час, но Дилара только ухватила мечту за хвост и не собиралась растрачивать ее понапрасну. Начесывала волосы, заливала лаком. Доставала янтарные бусы и серьги с подвесками, в которых сияли капли сердолика — мамина безделица, теперь уже семейная реликвия. Красила губы, рисовала широкую улыбку.
С Билалом Дилара искала нужную тему, общее воспоминание — ей казалось, что стоит только брата найти, как все пойдет по маслу, само собой. Собирала ему посылки с закрутками, сушеными грибами и сладкими арбузными корками, а он в ответ пересылал небольшие деньги, говорил, что стыдно жить нахлебником. Дилара отправляла их обратно, собирала новые бандероли, оборачивала посылки синим скотчем и верила, что вот она, большая семья, совсем рядом.
Родственники рассыпались по всей стране, растерялись в полях-городишках. Билал рассказывал немного о сестре и брате, племянниках, о матери и об отце, но остальное… Ни адресов, ни номеров. Хорошо еще, что дочка Дилары нашла его в соцсетях и сама написала о матери.
— Не думал, что под старость сестричку найду, — смущенно улыбался он в экран. Качество было плохое, темные квадраты рябили и двоились, но Дилара смотрела на него во все глаза.
— Значит, будем вместе семью собирать. Потом праздник устроим, пир закатим, внуками похвастаемся…
Билал, измученный долгой сменой, кивал и давил зевки в кулаке. Быстро прощался, а Дилара сидела перед экраном, чувствуя, как не хочет заполняться пустота в груди — он ведь нашелся, двоюродный брат, та самая кровь, и все равно будто мешает что-то, стоит между ними. Открываешь рот, а слова не идут. Билал поглядывает, кажется, на часы, задирает лицо, щурится. Им неловко вдвоем. Они чужие.
Все же решили увидеться — вдруг дело легче пойдет. Дилара сняла койку в хостеле, собрала чемодан — муж посадил ее на поезд, поцеловал в висок, погладил рукой по платку.
— Сильно не надейся, — попросил он в который раз. — Вы же…
— Я помню! — оборвала Дилара и поймала его большую ладонь. — Спасибо. Но я все же попробую.
Она давно не была маленькой девочкой. Жизнь порой била ее так, что странно было бы верить в детскую мечту. Встретятся с Билалом, погуляют по городу. Все о родственниках они друг другу рассказали, тем для бесед у них осталось немного — не про нитки же ему, в самом деле, рассказывать… Они будут долго молчать, тяготиться паузами. Билал покажет ей памятники, огромного Салавата на горе, о котором писали во всех путеводителях. Вдвоем они попробуют местную газировку, посидят на лавочке, поедят баурсаки… Разойдутся, чтобы обмениваться электронными открытками и дальше, порой подбрасывать друг другу деньжат.
Дилара мечтала пожать ему руку, коснуться пальцев. Познакомиться с его старенькой матерью, Светланой — быть может, та что-то вспомнит о семье, о родственниках или вещицах, которые могла оставить картэсэй, о выгоревших желтых и черно-белых фотографиях, о письмах с фронта…
Вокзал Уфы гудел человеческими голосами. Дилара, волоча за собой чемодан на заедающих колесиках и подтягивая ремни хозяйственной сумки, долго ходила взад-вперед. Таксисты выныривали у нее перед глазами, в ногах мелькали чьи-то баулы, объявления звоном кружили над головой. Вверх, словно бы в чужой мир, шли от здания вокзала дребезжащие трамваи, за товарняками и рельсами темнела река. Срабатывали гудки.
Билала не было.
«Забыл», — утешала себя Дилара. С трудом она заволокла сумки в первый попавшийся трамвай и просто поехала вперед. Карты зависали в телефоне, пришлось уточнять дорогу. Хостел нашелся неподалеку от его общежития, и Дилара как раз решилась заглянуть к брату по пути, поздороваться с ним. Билал, наверное, жутко смутится. Может, из-за стеснения он и не приехал, сбежал в последний момент. Разве же она, Дилара, проблема для него? Разве ей нужно что-то?.. Муж предупреждал: родственники объявляются к наследству, он тебя боится. Только вот какое у них общее наследство? Три с половиной воспоминания, картэсэй и картатай, что умер задолго до их появления на свет; брехливая беспородная Лада на цепи, кусты дикой малины, листья щавеля…
Внутри трамвая рассыпа́лись шепотки. Дилара против воли прислушалась. Охи, вздохи. Всхлип.
Горе. Большая беда. У Дилары знакомо екнуло внутри — так дрожало всю дорогу, стоило составу тронуться и медленно поплыть в пустоту. Остался на перроне муж, а Дилара подумала вдруг со смесью страха и надежды, зачем же она едет, кому она там нужна… В трамвае подсела к двум женщинам, напомнившим ее саму: юбки в пол, платки на головах, очки. Только вот у одной фиолетово-баклажанным цветом горела челка, а вторая жевала незажженную сигарету, уставившись перед собой.
— Простите, пожалуйста, — Дилара прижала руки к груди. — Но что…
Ей, будто только этого и дожидаясь, принялись рассказывать наперебой. Дилара слушала, кивала и комкала в пальцах ручку от хозяйственной сумки.
Из трамвая она вышла оглушенной — ей крикнули в спину, кто-то спустил чемодан, спросил, не проводить ли ее. Дилара глядела потерянно и, кажется, все еще кивала в пустоту. Почему сегодня? Почему именно сейчас?.. Ужасный она человек, Дилара. Такая беда, а она о своем.
Когда они с Билалом договаривались о встрече, он упомянул, что как раз вернется со смены. Немного поспит, выпьет чаю (черного, с молоком и карамельками, Дилара представляла его именно таким) и поспешит на вокзал. Он просил Дилару остановиться у него, в общаге, клялся расчистить пустую комнату, лето ведь на дворе, а от сквозняков заклеят окна, но Дилара отказалась. Везла ему новую порцию закруток, абрикосы и клубничный джем.
Может, и к лучшему, что они не увидятся. Может…
У Дилары совсем помутилось в голове.
Она дошла до старого общежития — точнее, до той половины дома, что устояла, ощерившись кирпичными зубами и чьими-то разбросанными тряпицами. Всюду были люди, скорые и пожарные, кто-то высоко и чисто плакал, музыкально, и Диларе хотелось схватиться за эту музыкальность, и стоять в плаче, словно в реке, пусть жизнь проносится мимо.
Пассажирки в трамвае нашептали ей, что всему виной душевые — раньше их размещали по одной на этаже, но через пару лет жильцам этого оказалось мало, и они сделали новые. Провели трубы, привезли чугунные ванны со свалки. Только вот ни вентиляции, ни просушки не было, и спустя время выяснилось, что стены отсырели насквозь. Плесень, темные влажные пятна, битое крошево кирпичей под ногами… Местные жители делали ставки, когда же стена упадет, а в общаге и дальше пользовались новыми душевыми. Управляйки от них, жильцов, отказались, у местной администрации тоже не нашлось средств, вот и…
Стена обрушилась утром, в девять часов девятнадцать минут. Одна из тех, кто говорила с Диларой, как раз поставила кашу для внука, и тут — будто выстрел, а следом грохот и тишина. Сухая, плотная. Страшно стало. Поговорили и о далеких боях, и о солдатиках, и о нелегком… Сейчас, жарким солнечным днем, в воздухе висела мутная взвесь, будто кто-то разбавил каплей молока пустой чай в стакане. Дилара пошла вперед, ее остановили. Нельзя, нельзя подходить к кирпичам, вдруг еще одно обрушение. Из уцелевшей части общежития шли замотанные в одеяла люди, несли вещи, телевизоры и детей в руках. Дилара наудачу окликнула Билала.
Никого.
Она мысленно расставила номера комнат, убедилась, что Билал жил в той части дома, которой больше не было. К девяти утра он должен был вернуться со смены, лечь спать. Наверное, так и не понял ничего, не почувствовал… Легкая быстрая смерть. Дилара тоже о такой мечтала.
Чемодан и сумку она уложила в тенек под тополь, присела рядом на бордюр. Достала из сумки тонкую книжицу. В единственном бумажном конверте, который прислал ей Билал, была праздничная почтовая открытка и сборник башкирской мифологии, напоминание о предках Дилары и ее детей. Билал говорил, что там много интересных историй, он листал их по ночам, когда не было работы — в каптерке у них лежали только детективы и вот, мифы башкирского народа… Дилара прежде не открывала ее, все было не до того. А тут распахнула наугад и принялась читать взахлеб, словно с одной из страниц с ней мог заговорить Билал.
Пусто, все пусто вокруг. Захлопнула книжицу, прижала к голове. В висках пульсировало, лицо горело мелкими жгучими каплями пота.
Что с ней не так?.. Они ведь почти не общались с Билалом, да, он ей родственник, но далекий, почти неизвестный. Стала бы она лить по нему слезы, не будь этих вечерних видеозвонков? Вряд ли. Дилара схоронила мать, проводила отца в новую жизнь и вот уже несколько лет не общалась с ним; она и сама подходила к тому возрасту, когда инсульт – не исключение, а правило. Хоронила друзей, думала о грядущем. Она была смертна и знала об этом. Знала, что ей, скорее всего, придется хоронить мужа, у него ведь слабое сердце, гипертония, ревматизм. Знала, что саму ее наверняка закопают дети, уже откладывала деньги и порой проглаживала тонкое длинное платье в гроб.
Знала.
Сегодня она должна была познакомиться с братом, но, так случилось, что приехала его хоронить. Ей хотелось бы, как в фильме — вот она сидит и размазывает слезы по лицу, а он подходит сзади, потрясенный, касается рукой ее плеча. Говорит, что задержался на работе, что проспал в каптерке, попал в аварию — что угодно, лишь бы не быть ему в этой общаге, лишь бы не лежать сейчас под грудой камней…
Дилара знала, что он не придет. Чудес не бывает.
Бывает только жизнь.
Она не верила в приметы, совпадения, предчувствия. Не понимала, почему сегодня — ни неделю спустя, ни месяц. Ни год. Почему?.. Никто не собирался ей отвечать.
Она просидела под тополем до глубоко вечера. Жители окрестных общежитий и пятиэтажек таскали одеяла, бутылки с водой, готовили бешбармак и блины, кто-то наварил рассыпчатой картошки и посыпал ее укропом. Дилару, молчаливую и потухшую, заодно со всеми накормили бутербродами с колбасой, напоили чаем. Кого-то размещали в соседских школах, мелькали местные телекомпании с камерами, перебегали с места на место мужчины в костюмах. Дилара ждала встречи с Билалом, зная, что встречи не будет.
Значит, он забоялся так сильно, что предпочел умереть, только бы не показываться ей на глаза. Ну вот, опять она о себе…
Диларе хотелось спать, но она не могла подняться с теплого бордюра, не могла сделать даже шаг. Смотрела на руины, на снующих там, среди бетона и железа, людей в ярких касках. Слышала крики и грохот, будто отбойные молотки вколачивались прямо в голову. Читала и читала брошюрку эту, будто незнакомые слова могли заменить ей родного, пусть и далекого человека, и провести экскурсию по малой не-родине, и…
Она вспоминала, как забавно Билал говорил «Өфө» и тихонько шутил, будто это единственное, что ей нужно знать для поездки в Уфу. Она на полном серьезе спрашивала, стоят ли у них юрты и что такое три шурупа. Билал все время сидел в одном углу, хоть и мог свободно пройтись с телефоном по комнате — видимо, этот угол был самым приличным в его жилье. Рублено говорил о брате, Алексее. Взрослый мужик, женат, трое детей. Все еще выпивает. Билал созванивался с ним только под Новый год, брат давно перебрался в Читу. Билал обещал их как-нибудь познакомить при случае.
Только и оставалось, что вспоминать.
Книжицу Дилара проглотила за день. Посидела, обдумывая последние страницы. Потом долго рылась в чемодане, искала ленты — у себя в магазинчике она срезала те цвета, из которых был вышит герб ее подмосковного города, лишь бы было чем занять руки в поезде. Купила сканворды, любовный роман в мягкой обложке. Все это: и рукоделие, и книги, – так и осталось лежать нетронутым. Дилара до последней станции просто смотрела в окно и представляла, какой будет их встреча, реальная, не телефонно-компьютерная.
Никакой.
Прошла, куда разрешили. Присела. Чей-то визгливый тонкий голос жужжал над головой. Подняла обломок кирпича, обвязала его красной лентой. Поплелась туда, где, по ее мнению, должен был стоять хостел. Красную ленту разматывала следом, до нужного ей дома не хватило самую малость — пришлось обвязать березовый ствол.
— Йән, — сказала она наугад, не зная даже, как это слово правильно произнести. – Ян, душа. Братик, давай хоть увидимся с тобой…
Назавтра она решила искать маму Билала, Светлану, и помогать ей, раз уж приехала. Место на кладбище, гроб, венки… Опознание, если понадобится. Всем, чем только сможет, она постарается помочь. Глупо было бы сразу уезжать — раз она тут, значит, так хотел Аллах. Быть может, он специально познакомил ее с Билалом, привез именно в этот день, подвел к общежитию. Она и рада была помочь, хоть это набившее оскомину «рада» тут совсем-совсем не подходило…
Самые дешевые комнаты в хостеле оказались подвальными — зажженный тусклый свет под потолком, двухъярусные кровати, пахнущее хвоей застиранное белье. Дилара упала на покрывало прямо в одежде и провалилась в горячий сон. Книжицу она все еще прижимала к груди.
Снился ей Билал. Странное дело, но встречал он ее не на вокзале, а в домике картэсэй. Самой ее не было, не было и огорода вокруг — только сине-зеленое мягкое море, на котором почти не было барашков волн. Билал стоял в дверях и улыбался.
— Выходи, —звал он, не размыкая губ. — Выходи.
Дилара была маленькой, с косичками и в любимой драной юбке, которую картэсэй обещала сжечь, и Дилара прятала ее в огороде. Под ногами у нее, самой еще девчонки, бегали внуки. Пахло пылью, влажным бетоном, белой золой.
— Выходи.
Она рывком проснулась, на ощупь нашла в чемодане теплый халат, набросила на плечи. Поднялась по черной лестнице и выглянула во двор.
У березы, к стволу которой Дилара привязала алую ленту, вилось что-то мелкое, белое и сияющее. Светлячок?.. Дилара тихо вышла под звездное небо, запахнулась в халат — ночь стояла холодной. Помедлила, переступая в тонких тапках. Шагнула к светляку.
Кажется, это была птица — не больше воробья, ослепительно-белая, будто сотканная изо льда. Она прыгала с ветки на ветку, встряхивалась, чирикала без звука. Дилара подошла ближе, протянула ладонь. Птица тут же села к ней на руку.
— Здравствуй, Билал, — шепнула Дилара.
Ей стало тепло, так тепло, будто из-под низких крыш вдруг вынырнуло солнце. Дилара коснулась пальцами птицы, призрачной, сотканной из эфира, чуть сияющей в полутьме. Душа Билала была маленькой и дрожащей, напуганной.
— Я не знаю, где твое тело, — тихо сказала ему Дилара. — Я не смогу тебя туда отвести. Ты испугался, наверное?.. Уснул, улетел странствовать, а возвращаться некуда. Я потому и привела тебя сюда, чтобы ты хоть меня нашел. Мы ведь хотели встретиться, правда?
Птица смотрела на нее, чуть склонив голову. Слушала.
— Ты к матери полетишь, да?.. Побудешь с ней, а потом — в новое тело. Пусть оно будет крепким и сильным… Как жалко, что у меня дочка и сноха не беременные. Ты бы к нам прилетел, правда, Билал?
Затих ветер, только вдалеке будто плескала река. Казалось, даже запахло тиной, осокой, желтыми головками водяных лилий… Ни Билалу, ни Диларе не нужны были слова, чтобы пообщаться. Они молчали и смотрели друг на друга.
— Расскажи мне, как тебя похоронить, чтобы душа упокоилась…
Слова будто сами звучали в голове. Дилара кивала, запоминая каждую мелочь — он рассказал ей даже о том, что под бетонной плитой на аллее неподалеку спрятана заначка с зарплаты. Билал хотел купить матери фарфоровый сервиз: собственные чашки-ложки она держала для гостей, для праздничного случая, который никак не наступал, но если у нее будет два сервиза, то хотя бы одним она начнет пользоваться, не станет больше пить из щербатой стеклянной кружки…
Попросил передать матери, что она его яҙмыш, лучшая женщина, которую только позволил встретить Аллах. Чтобы не лила слез — ему там будет спокойно и хорошо. Чтобы помянула его блинами с рисом, очень уж он их любил, с рисом и салом, как в детстве… Он будет с ней и сорок дней, и дольше, если только ему разрешат. Дилара боялась что-то напутать, жалела, что не взяла с собой шариковой ручки — нацарапала бы сейчас на запястье, все было бы спокойнее.
С каждым новым словом Билал рос, раздавался в ширину. Он давно спрыгнул с руки у Дилары и высился теперь подсвеченным бело-голубым силуэтом на асфальте, клювом держась за ленту, словно боялся потеряться. Дилара стояла перед ним на коленях, схватившись за перышко, за мгновение. Она видела его улыбку — не на мутном экране, а в памяти. Он говорил и говорил, кажется, сам удивленный — немногословный и тихий Билал, которому предстояло сказать все, что накопилось.
Шепнул даже, что она, Дилара, настоящая красавица, что камера не может передать ее восточную красоту. Гладил по плечам, и ей казалось, будто кто-то невесомо обдувает шею. Диларе не было страшно, даже если кто-то спросонья выглянет в окно, а тут она сама, на коленях, и призрачная мерцающая птица высотой в три этажа.
Билал рассказал, где живет мама. Попросил передать привет брату и детям Дилары, бывшей жене. Склонился, выпустил ленту из клюва. Дилара махнула ему рукой.
…Проснулась в тесной душной комнате, долго пила чай на кухоньке, кружка за кружкой. Приснилось, конечно, ей все приснилось — она вышла на улицу, проверила, на месте ли лента. Алой полосы не было, оборвали, отрезали, унесли. Душа Билала не добралась бы до Дилары.
Глупо было идти по адресу, который она узнала во сне, но Дилара все же пошла. В чемодане не нашлось темного платья — она ехала гулять по солнечным улочкам, везла с собой зарисованное от руки семейное древо, и стыдно теперь было со своими поисками лезть в чужое горе. Дошла до нужной двери, побарабанила пальцами.
Открыла ей седая женщина, опухшая и прямая, в черной вязаной кофте. За спиной у нее мельтешил кто-то, пахло то ли корвалолом, то ли водкой.
— Проходите… Вы подруга?
— Я сестра. Двоюродная, — Дилара, набрав воздуха, выпалила: — әсәй.
Показалось, что в голосе скользнули чужие нотки — столько было в нем любви к этой седой женщине, столько тихой и кроткой печали, что Дилара прикусила язык. Чужая, совсем незнакомая, а смотришь на нее, и хочется броситься на шею, спрятаться в объятиях…
Женщина, казалось, ничуть не удивилась, просто посветлела лицом, склонила голову. Кивнула и впустила Дилару, чтобы та зашла в комнаты, полные молчаливых теней-людей.
И, не удержавшись, крепко обняла со спины материнскими руками.
